Про Киянь-море

Шел с низу человек, двадцать лет дома не был, в припадку стал пить; Киянь-море его за бороду взял: „Отдай, говорит, что дома не знаешь“. Ну, он пришел; у него беременна женщина дома осталась, у его сын двадцать лет. „Ну, сынок, говорит, я тебя не знал, продал, баит, Киянь-морю“.

Ну, напекла мать ему пирожков и лепешечек на дорогу. Сядет на кочечку — съест лепешечку, сядет на пенушок — съест пирожок. Ну, потом, стоит избенка, он влез в эту избенку. Тут волшебница Баба-яга. „Что русским духом запахло? Ти от дела лытаешь, аль дела пытаешь?“ — „От дела, баит, бабушка, лытаю и дела пытаю. Продал меня тятенька, баит, Киянь-морю“. — „Эх, голубчик, говорит, Киянь-море лих, розлих. Иди, говорит, на этой пути будет еще избенка. Там моя сестра живет. Она расскажет тебе, как к нему подойти“.

Ну, он пошел, дайшел до сестры до ее. А та старая, вся в шерсти лежит, кривая. „Что русским духом запахло? Ти от дела лытаешь, ай дела пытаешь?“ Ну, он ей и сказал то же: „Бабушка, говорит, от дела лытаю и дело пытаю“. И заплакал он горько: „Скажи, бабушка, как к нему подойти будет?“ — „О, батюшка, у его, говорит, на тынинке по точинке, а на каждой точинке по человечьей головке. В воротах у его собаки борзые, — еще оны тебя тут, бай, сорвут. Ворвешься на двор, будут кони лихие, они тебя тут же копытами собьют и зубами сорвут. У сени ты взойдешь, тут коты будут морские, оны тебя тут же оскрабают, глаза тебе выковырят“.

Ну, он еще горчее плачет. Она его вузжалелася. „Ну, говорит, подойдешь влево, будет озеро, и ли этого озера будет стоять береза, и в этой березе будет дуплё, в этом дупле будет сидеть утка. Потом подлетят, говорит, три голубочки, и будет на их одежда. Эты, говорит, кучкой положат две одежду, одна — натдале. Вот какая натдале положит, ты эту одежду припрячь ее“. Ну, ён припрятал. Эты вылезли, наделися, этой надеться не во что. Ну, и говорит: „Кто мою одежду припрятал? Если молодой витязь, будь мой муж, а молода молодушка, будь родимая тетушка“ и т. д. Ён отдал ей одежду.

Она его сделала, чтобы его было тело нетленное, эта Алена [не „ё“] Премудрая. Ну, она утишила и собак и котов. Только оны мявкают, а его не трогают. И коты его пропустили, никто не тронул: ни собаки, ни кони, и он устрастился даже, Киянь-море. Восходит к ему в комлать. Он ему отвечает: „Эх, какой же ты, говорит, лютой. Ну, говорит, утворяй мне службу, великую дружбу. Вот, на тарелку тебе, вот на этой, указал, поляне, чтобы был круглый [т. е. квадратный], по сту сажен так и этак, сад. И штоб за сутки ты его насадил, и штоб за сутки яблоки были, и на этой тарелке штобы ты двенадцать яблок принес царьскаю шипу“. И ён вышел на эту поляну и сел под березою, седит [сидит] да плачет.

Подходит эта Алена Премудрая. „Что ты, говорит, Иван, больно плачешь?“ — „Как же мне не плакать? Вот, говорит, велел мне в одне сутки насадить яблоней и чтобы оне поспели, и велел мне на тарелке принести двенадцать яблоков. Где же, говорит, это мне сделать?“ — „Ложись, говорит, да спи, утро мудренее вечера“. Вышла на крылец, свистнула по-молодецки, гаркнула по-богатырски: явились двенадцать духов, двенадцать арапов. „Ну, чтобы был сад на сто сажен и чтобы чего [чего только] на свете не было, было в этом саду насожено“. Ну, и приготовили яблоки и все подготовили. Он понес уж к нему этыи яблоки. Он сдивился что этого не было еще у него на его жизни.

„Еще, говорит, мне сотвори службу, великую дружбу. Я тебе укажу землю сорок десятин. На этой земли чтоб была посеяна пшеница. За сутки чтобы она поспела — и сжать ее и обмолотить, и смолоть, и двенадцать анбаров чтобы было, и насыпаны этой пшеницей, и двенадцать пирожков чтобы ты мне испек, вот на этой тарелке“. Ну, сидит опять, плачет. Опять он сидит, да плачет.

Опять подошла эта Алена Премудрая. Опять говорит: „Не плачь, ложись, спи. Утро мудренее вечера“. Лег он и спит. Она опять вышла на крылец, свистнула по-молодецки, гаркнула по-богатырски: явились опять духи эти. „Ну, вот, говорит, сотворяйте службу, великую дружбу. Вот было б сорок десятин посеяно и сжато, и обмолочено, и двенадцать анбаров чтобы было, и все насыпан [насыпано] пшеницей, испечено двенадцать пирожков и положено на тарелку“. Ну, положили, поставили ли его; он стал и понес. Принес.

Он опять ему сказал: „Эх, хитрый, говорит, ты“. Он, знать, догадался, что дочь его хитрит. „Ну, еще, говорит, в треттий и последний раз сотвори мне службу, великую дружбу. Вот на этой площади поставь собор, и чтобы были архиереи и протопопы, певчих сорок человек тут, и поставь тут мост, чтобы одна была дощечка точеная и одна золоченая, и чтобы был столбик точеный и золоченый на этом мосту, и чтобы сидели птицы райские и пели песни херувимские. Тебя тогда, говорит, буду венчать. Выберешь из трех дочерей невесту, какая тебе покажется“.

Ну, он опять сидит плачет. „Где же, говорит, я их могу всех достать? Архиереи чтобы были и певчих сорок человек“. Седит и плачет. Ну, опять ему явилась [Елена Премудрая]. „Спи. Все готово будет. Утро мудренее вечера“, — опять ему на ответ сказала. Только она опять сказала ему в ответ: „Поставит завтра нас тятька на одну доску; и мы будем волос в волос и голос в голос. Вот и не можешь ты нас различить. И будет муха садиться на меня. Я, говорит, этак платочком тряхну, шишь, муха-рябуха, не вреди мое белое брюхо. Вот, ты, говорит, уж на меня и бросай. Вот, Киянь-море, эта моя невеста, эту беру“.

Он спал, она ему все сделала: и собор, и дощечки, и птицы — все явилося. И певчие, и все. В заутреню был отец. За обедней их венчали.

Своему он прислуге сказал, что не он это хитрил, а Алена Премудрая. „Я, говорит, голову ей верещу ее“. Прислуги это слыхали, как он похвалился. Оны ей переказали. Оны давай с им удаляться. Взяла свою подушку, положила в печку. „Топись, моя подушка, говорит, трое суток по утрам, чтобы отец не догадался“. Оны с ним и скрылись, поехали на его родину. А тут утром выйдут. „Посмотри, на слуг говорит, топится ли ув Алены Премудрой хата?“ — „Топится, говорит, трое суток топилась“. Эты дочери отцу переказали, что Алена Премудрая скрылася.

Отец прислуг послал вдогони — догонять. Алена Премудрая пройдет немного, припадет брюшком, послушает ушком: еще все ничего не слыхать. А эта припала брюшком, послушала ушком: сечас колеса тут же гремят. Догоняет. Она сделалася табуном овец, а его пастухом сделала. „Потом, есь подойдут, будут спрашивать у тебя, а ты: «Трякашки-букашки, пора в лесу гнать». Одно слово труби и не отвечай им ничего“. Ну, они у него спрашивали, спрашивали, уехали. Оны опять сделались муж с женой, опять пошли.

Ну, он [Киян-море], так как оны приехали, он догадался, что она мудрит. „Поезжайте, говорит, опять туда, пастуха берите“. Они поехали. Она опять припала брюшком, послушала ушком.

Опять услышала: едут, колеса гремят. Она сделалась сама собором, а его — попом. А ему велела сказать: „Ты, говорит, труби только «Кабы вас не было, я бы вас не видал“. Он только трубит это и ладно. Ну, влезли опять, стояли-стояли, опять обратно уехали.

Ён больше обозлился, это Киянь-море. Уж поехал сам в погонь. Она припала брюшком, послушала ушком, [услышала], что уж недалеко едет. А уж она знает, что это отец едет. Она сделалася сама озером, а его сделала уткой. „Плыви, говорит, к тому бережку, к своей родине, а то он тебя похитит“. Он ли того озера крутится, чтобы утку схватить. Стал его пить. Пил-пил, половину выпил. Только бы его схватить. А она опять напустила целое озеро воды. Тут на краю же брюхо и лопнуло. Он и кончился здесь.

Ну, оны сделались опять муж с женой и пошли на его родину. Ну, пыдышли [подошли] к ихому селу. Раскинула она свой белый шатер. Посылает своего мужа к отцу с матерью. Говорит: „Иди к отцу с матерью, со всеми ими целуйся, а встретит тебя твоя сестра чернощочка, с ней не целуйся, а то и меня забудешь“. Он говорит: „Что ты, говорит, разве я тебя забуду? Я и целовать не стану ее“.

Ну, пришел он в дом, отец с матерью обрадовался, что он воротился. Поцеловались: и отца поцеловал, и мать поцеловал, а сестренку не стал целовать. Ну, оны его тут угостили, как следует быть со свиданьем. Он лег и уснул. А эта чернощочка говорит: „Мамынька, он меня не поцеловал, я его хоть сонного поцелую“. Ну, и поцеловала.

Он и забыл ее, Алену Премудрую, что она его из пропасти эдакой вывела. И забыл там во чистом поле, во белом шатре. Сейчас, как отец с матерью жили богато, оне за него сейчас сватать. Усватали невесту. Скрутили свадьбу.

Ну, она, Алена Премудрая, сделала так, что в день свадьбы во всем селе огни погасли. А она расклала там огонь: ясно у ней горит. Тут с села посылают туда к ей за огнем посланников. Пришли за огнем, она не дает. „Принесите, говорит, мне хоть в горсти мучки“. Принесли ей мучки. Она сделала, што еще и не донесли туда огня, а уж во всех избах загорелись огни, спички стали дуться, а то как залиты все были. Ну, она сделала два шарички (шаричка) и сделала из этих шаричков два голуби: голуб с голубкой. Их привели под венец: мужа ее с невестой. Голуб еще с голубкой, как ее везли, летели они за ними. Как они ли церкви приостановилися, то голуб с голубкой сели ему на плечо, и стал он гласить ему: „Не забудь, голубь, голубку, как Иван-руський забыл свою Елену во чистом поле, во белом шатре“.

И он бросил эту невесту и — туда, в этот шатер. Ну, этой [т. е. прежней] невесты не надо. Стали жить с Аленой. Что им надо, она выйдет на крылец, свистнет по-молодецки, гаркнет по-богатырски — все им будет. Не надо и работать...

Ну, я думаю, что это все болтни. Не может быть, чтобы это все так сбывается.

 

 


...назад              далее...